Источник: В. Р. Рывкин. По Валааму. — Петрозаводск, 1990. Глава: «Страница вторая». С. 34-52.
Валаамский монастырь постепенно начинает восстанавливаться и развиваться. Еще в 1715 году по указу царя Петра I он был приписан к Кирилло-Белозерскому монастырю. Этим же указом было положено начало строительства: «повелено им, архимандриту з братиею, на Ладожском острове строить вновь монастырь и церковь…»[1].
Война еще не кончилась, а на острове начались восстановительные работы — ведь географическое положение Валаама было таково, что в любой момент он мог стать северным форпостом России. Но крепостью Валаам так и не стал…
Монастырь пришлось отстраивать заново. По описи Валаама, составленной в 1715 году капитаном Кексгольмского батальона Василием Доможировым, на острове находилась одна часовня, «жителей три двора крестьянских» и «двор бобыльский»[2]. Архимандрит Кирилло-Белозерского монастыря Иринарх обратился к епископу Корельскому и Ладожскому Аарону за благословением начать строительство монастыря.
Чтение подлинных документов — дело увлекательное. С каждым новым просмотренным архивным делом открывается невыдуманный мир прошлого. Как много могут сказать эти пожелтевшие от времени документы!
У меня в руках «благословенная грамота» епископа Аарона, которую так ждал архимандрит Иринарх. Читаю строки, сыгравшие огромную роль в формировании первого известного нам монастырского комплекса на Валааме. В грамоте дается указание построить на острове Преображенскую церковь (церкви еще нет, а имя ей уже определено), кельи и ограду. А вот текст, чрезвычайно важный для интересующихся архитектурой Валаама: «верхи на той церкви и приделах были бы не шатровые, а олтари зделать круглые тройные»[3]. Смысл указания вполне понятен — достаточно вспомнить распоряжение патриарха Никона, занявшего патриарший престол в 1652 году, строить церкви только «о единой, о трех, о пяти главах, а шатровые церкви отнюдь не строить…»[4]. Шатровые храмы, так непохожие на главы крестовокупольных церквей, скорее напоминающие покрытия крепостных башен, казались Никону несомненным инакомыслием.
Получив грамоту епископа, Иринарх привлек к финансированию строительства потенциальных вкладчиков средств, а также средства государственной казны, так как собственные финансовые возможности монастыря были крайне ограничены. Вскоре начались строительные работы. Вековой покой лесных дебрей был снова нарушен стуком топоров.
Новый монастырь возобновлялся на старом, обжитом ранее месте, одинаково полно отвечавшем как утилитарным, так и эстетическим требованиям, которые никогда не разделялись в народной архитектуре. Природные условия Монастырской бухты как нельзя лучше соответствовали поставленным задачам. Вид на Монастырскую бухту называли одним из лучших «на всем пространстве лесной России». Были учтены не только эстетические особенности местности, но и возможность их практического использования: рельеф позволял наблюдать за акваторией Ладожского озера, а традиционное для Карелии расположение монастыря на северо-восточной стороне одновременно было расположением в условиях лучшего микроклимата. Монастырская бухта, одна из самых удобных на Валааме, предоставляла надежную защиту небольшим судам. Не менее удобна и Никоновская бухта, но рядом с ней отсутствовали пригодные для обработки земли. При выборе места для монастыря были учтены и психологические моменты. В отличие от монастырей средней России, расположенных на равнине, Валаамский, стоящий на вершине средь бурных ладожских волн, на голой скале, должен был вызывать представление о тяжких трудах.
Первым строителем был инок Александр Рябинский, а его преемниками иеромонахи Савва (с 1720 года) и Тихон (с 1721 года).
В самом начале 1719 года над мощами Сергия и Германа был освящен вновь построенный деревянный Преображенский собор. В 1721 году монастырь получил разрешение на строительство Успенской церкви. Ее строительство было завершено в 1729 году, и тем самым было положено начало формирования центрального монастырского ядра.
Монастырский комплекс наряду с культовыми включал и хозяйственные постройки. В отписке строителя иеромонаха Иосифа Шарова 1728 года говорится о наличии в монастыре конного двора: «конюшный двор ныне у нас строитце, конюшня построена длинника тринадцети сажен с перерубом, а поперечника шесть сажен»[5].
Шаров, в миру Нассонов, — сын купца из города Старая Ладога. До пострижения Иосиф торговал рыбой, сеном, хлебом. В монашество был пострижен в 1719 году в Валаамском монастыре. В 1724 году его назначили строителем монастыря. Эту должность он сохранял до 1750 года.
Возведение все разраставшегося монастырского комплекса требовало значительных средств. Это побудило Шарова ходатайствовать «о возвращении монастырю древних царских пожалований». В 1729 году он представил в государственную вотчинную коллегию сохранившиеся царские грамоты «для записки в крепостные книги», а в 1732 году подал прошение в сенат. Перечисляя прежние царские награды и жалованные грамоты, автор прошения упоминает о том, что в монастыре построены церкви, из которых «одна не совершена (не завершена.— В. Р.), и ограды круг монастыря не имеется», и просит пожаловать монастырь «старинными вотчинами». Упорству Шарова монастырь обязан тем, что 16 октября 1732 года указом императрицы Анны Иоанновны были пожалованы 23 двора в Сакульском погосте и было дозволено «рыбными ловлями круг того монастыря владеть безоброчно». Кроме того, от Васильевского монастыря были отчислены и к Валаамскому приписаны соляная варница, мельница, рыбные ловли и сенные покосы, находившиеся в Кольском уезде Архангельской губернии.
В 1736 году синод вызвал в Петербург для дачи необходимых показаний Шарова. Ехал Иосиф с нелегким сердцем, под стражей. Ему было чего бояться. В прошлом году он, строитель, и вся братия были наказаны плетьми за «невыполнение всеподданнейших присяг»[6].
Допрос предстоял нешуточный. В указе, по которому Шарова вызвали в столицу, говорилось, что за неправдивое и утайное показание, недостойное монашеского чина, он будет наказан публично. Угрожающий тон указа объясняется вскрывшимся фактом: отсутствием на Валааме часовни, крестьянских и бобыльских дворов, указанных в описи 1715 года (эта опись приведена раньше). Шаров сообщал письменно еще в 1733 году, что не застал никакой часовни по прибытии на Валаам, но теперь пришло время лично отвечать перед комиссией синода.
Иосиф приехал в столицу не с пустыми руками: он представил в синод старинные жалованные грамоты и указы, подтверждающие древность Валаамского монастыря и его независимость от других обителей, и сумел доказать свою непричастность к исчезновению часовни. Из ответов на заданные ему вопросы относительно монастырских строений мы узнаем, что в это время в монастыре были две деревянные церкви с переходами и колокольня, кельи и амбары, за монастырем размещались конюшня, хлев и ветряная мельница. Число монахов — 21 человек. По ведомости Новгородской епархии в монастыре кроме названных построек находились сапожническая, портная, хлебопекарня, поварня. Особо отмечалось, что «вкруг монастыря ограды не имеется».
На этот раз Шаров был благополучно отпущен, увозя с собой спасительные документы. Они возымели свое действие на комиссию синода и уже через полгода, в сентябре 1736 года, синод вынес постановление, сыгравшее важную роль в становлении Валаамского монастыря. Указом предписывалось, чтобы «Валаамский монастырь Кириллову Белозерскому монастырю отнюдь ничем не ведать», а «быть… в непосредственном ведомстве Новгородской епархии»[7]1.
Строительство шло своим чередом, но частые пожары сводили на нет все усилия малочисленной и немощной монастырской братии. В 1748 году сгорела хлебопекарня с кельей при ней, в 1749 году — 5 братских келий, в 1750 году пожаром был полностью уничтожен конный двор.
В марте 1751 года указом императрицы Елизаветы Петровны Кексгольмской гарнизонной канцелярии было поручено осмотреть «как погорелые, так и обветшалые строения» Валаамского монастыря. Эту работу возглавил прапорщик Кексгольмского полка Ершов. Он составил подробную ведомость, в которой не только указывались имеющиеся монастырские постройки, но и давались рекомендации по возведению новых сооружений «на погорелых местах». Одновременно были обмерены строения и вычерчен общий план монастыря. Этот необыкновенно важный документ сохранился, и теперь мы можем составить некоторое представление об облике первого деревянного Валаамского монастыря.
Передо мной на столе лежит копия архивного плана. В верхней части иллюминированного уже выцветшими красками листа картуш с надписью: «План Валаамского монастыря з ближнею ситуацией)». Внизу, под рамкой, подпись: «снимал и чертил Кексгольмского гарнизонного полку сержант Степан Лехавой». Добросовестный сержант, хотя и неумело, но старательно изобразил и подписал все, что увидел на Валааме.
«План Валаамского монастыря з ближнею ситуацией» Степана Лехавого. Сер. XVIII в. Муляж из Музея Валаамского монастыря. Фото: Я. Гайдукова.
Вот пролив из Ладожского озера (нынешняя Монастырская бухта), около берега за изгородью поля. Наверх к монастырю ведет извилистая дорога и, чтобы никто в этом не усомнился, автор подписывает — «дорога». На горе луга, их много и занимают они большую часть листа. И, наконец, главное — на плане показаны все постройки. Легко разобраться, что есть что благодаря подробной экспликации. А масштабная линейка помогает установить размер построек в саженях.
Если мысленно соединить линиями эти три постройки, то окажется, что они стоят по углам треугольника. Такой прием компоновки часто применялся в народном зодчестве Севера. Подобное размещение построек позволяло наиболее полно раскрыть индивидуальные качества каждой из них в отдельности и, что особенно важно, обеспечивало возможность их наилучшего совместного восприятия. В ансамбль входили сооружения с различной формой покрытия, и при подходе к Валааму с Ладоги или движений к монастырю по дорогам острова человек мог видеть непрерывно меняющиеся силуэтные сочетания. Каждый новый шаг, новая точка зрения открывали нечто непредсказуемое, раскрывали глубину художественного образа Валаамского ансамбля. При обходе храмовой группы, словно инструменты в музыкальном оркестре, сооружения начинали солировать одно за другим, а затем их партии как бы сливались в гармоническое целое. Я с такой уверенностью говорю об этом потому, что гармоническое равновесие масс сооружений в ансамбле всегда учитывалось народными зодчими.
Однако, несмотря на разнообразие силуэтных сочетаний, думаю, главным свойством ансамбля была цельность, основа которой — верно найденные соотношения сооружений: их размер, расстояния между ними и их форма.
Попытаемся понять, как определился размер треугольника, по углам которого поставлены две церкви и колокольня. Почему между постройками установлены именно такие расстояния? Довольно долго считалось, что в народном зодчестве размещение сооружений в храмовых комплексах, их высоты и расстояния между ними выбирались стихийно. Но научные исследования последнего десятилетия позволили выявить многие интересные закономерности взаимоотношений высот построек и расстояний между ними[8]. Установлено, что народные зодчие опытным путем пришли к тем же выводам, что и современная наука, изучающая особенности человеческого зрения: чтобы воспринять предмет наилучшим образом, нужно находиться от него на расстоянии двух его высот. Этот принцип неукоснительно соблюдался в народном монументальном зодчестве. И еще одно важное наблюдение: в храмовых комплексах элементы компоновались так, чтобы можно было из некоей точки видеть их одновременно и без зрительных искажений. Такой точкой в монастырских комплексах является вход на территорию монастыря. Специалисты называют подобную точку фиксированной.
Ограды в это время на Валааме не было. Об этом свидетельствует и текст ведомости, и более позднее прошение (1752 год) настоятеля монастыря Ефрема, обращенное к императрице, в котором он молит дать указ «на исправления монастырских и церковных строений… и на построение ограды»[9]. Однако на плане Степан Лехавой показывает ограду, предусматривая ее строительство. Причем отодвигает ее от храмовой группы на такое расстояние, чтобы от Святых ворот на юге ограды все три центральные здания можно было видеть под углом зрения 58°, признанным современной психофизиологией наиболее благоприятным для целостного восприятия объекта.
Фасадные изображения храмовой группы не сохранились, но если идти от народного принципа наилучшего обозрения ансамбля, можно установить некоторые размеры построек. Вероятнее всего, что Успенская церковь имела в высоту около 15 саженей (32 метра). Цифра эта получилась путем деления расстояния от церкви до Святых ворот на два: так поступали мастера прошлого, размещая ближайшую от входа на монастырский двор постройку на расстоянии двух ее высот[10].
Храмовая группа была ядром, вокруг которого в пределах проектируемой ограды стояли кельи: настоятельские, братские и строительские, хлебный амбар. Здесь же на плане даны рекомендации, что необходимо строить на месте погорелых строений. К примеру, вместо сгоревшей хлебопекарни предлагалось разместить келью с чуланом и сенями. Учитывая, что поварня стоит слишком близко к храмам, а в «оной по необходимости вседневно огонь бывает», на плане обозначено новое «пристойное место», куда ее нужно отнести. Небольшие сооружения, окружавшие центральную группу, расставлены довольно свободно, без какой-либо системы. Единственное правило, которому они подчинялись, — взаимная параллельность.
За монастырской оградой постройки группировались в двух основных местах: на горе, рядом с монастырем, и под горой, в непосредственной близости к заливу. На горе стояли конюшенный дом с кельей, кузница, ветряная мельница и Благовещенская часовня. У залива располагались баня, постоялые кельи, скотный двор, погреб, амбар и часовня. Композиция построек за оградой носила более свободный характер при общей ориентации фасадов на залив.
Ведомость и план монастыря были представлены на рассмотрение в сенат. Трудно сказать почему, но к двум замечательным документам отнеслись с недоверием. Может быть, причина в неумелости, с какой на плане изображен монастырь и его постройки? Но ведь она компенсировалась старательностью и точностью. Во всяком случае, императрицей в октябре 1751 года был дан указ канцелярии строений о посылке на остров «архитектора Гезеля или ученика достойного его» для осмотра в монастыре «погорелого и обветшалого строения»[11]. Не эта ли работа была проделана под началом Ершова? На Валаам был отправлен «Архитектурный ученик» Марк Евстратов, который должен был составить опись сооружений в обители и смету предполагаемых поправок и построек.
Прежде чем поговорить о его работе на Валааме, мне бы хотелось внести ясность в вопрос: почему вместо «архитектора Гезеля» на остров отправили «архитектурного ученика» и развеять одно устоявшееся заблуждение, согласно которому на Валааме воздвигались постройки под руководством архитектора Гизеля.
«Гезель» — это не фамилия архитектора, а степень архитектурного звания. К концу правления Петра I их было установлено три: первая «архитекторы-ученики», вторая — «гезели», или помощники архитектора, третья — «архитекторы». В обязанности гезелей входило выполнение рабочих чертежей и постоянное присутствие на стройке, одновременно они руководили практикой учеников[12].
Для перевода ученика в гезели и из гезелей в «заархитекторы» и из «заархитекторов» в архитекторы необходимо было пройти специальное испытание и заручиться поддержкой трех известных зодчих.
В книгах, изданных Валаамским монастырем, «гезель» превратился в Гизеля с легкой руки малограмотного переписчика указа XVIII века[13]. Гезель в указе написан с заглавной буквы, собственно, как и архитектурный ученик. Не это ли ввело в заблуждение писаря? Ну, а как буква «е» поменялась на «и» — мне не ведомо. К сожалению, финские исследователи и некоторые советские авторы, не зная о существовании ценного архивного документа о посылке на остров Евстратова и об упоминании гезеля, доверились изданиям Валаамского монастыря и приписали несуществовавшему Гизелю возведение построек на острове.
Главная заслуга Евстратова — составление плана Валаамского монастыря. Этот документ, выполненный на высоком профессиональном уровне (как-никак, вторая степень архитектурного звания), к счастью, сохранился. На плане не только показаны здания, но и даются рекомендации: «ограду вновь зделать», «на погорелые места зделать четыре кельи», «амбар хлебный починить»,— подобные указания даны к каждой монастырской постройке. Евстратов даже указывает, какие материалы необходимо приобрести, сколько пригласить плотников, и называет общую сумму, требующуюся на исправление погорелых построек и возведение новых — 1465 рублей 88 копеек.
То, что на плане Лехавого было только предложением, здесь обретает силу закона. Некоторая разбросанность построек в пределах ограды, свойственная первому деревянному монастырю в изображении Лехавого, уступает место регулярности, строгой их расстановке относительно ограды и центральной храмовой группы.
Но что особенно ценно на плане Евстратова — это детальный показ планировки всех построек: келий, церквей, колокольни и даже хозяйственных сооружений. Теперь мы, зная типологию построек, можем представить, как они выглядели, сравнивая их с аналогичными зданиями.
Прежде всего нас интересуют три главных объекта, составляющие композиционное ядро монастыря.
Самой высокой постройкой в храмовой группе была восьмигранная в плане колокольня. Такая ее форма наиболее характерна для северных колоколен, потому что восьмигранник подвергается значительно меньшей опасности быть опрокинутым, чем квадратная в плане колокольня. А если взять во внимание расположение валаамской колокольни на вершине горы, открытой всем ветрам, восьмигранная структура постройки приобретает еще большее значение.
Преображенский собор представлял собой в плане вытянутый прямоугольник, состоящий из трех срубов: на западе — трапезная, в центре — помещение для молящихся, главная часть церкви, а на востоке — алтарь с тремя пятигранными апсидами. Форма алтаря с двумя острыми входящими углами указывает на желание подражать приемам, свойственным каменному храмовому строительству. Собственно, об этом же говорит и пятиглавие церкви.
Успенская церковь также была исполнена под несомненным влиянием северного каменного зодчества XVIII века. В плане она представляла собой удлиненный прямоугольник, несколько больший по размерам, чем Преображенский собор. У западной стены ее было устроено двухсходное крыльцо, затем шел первый сруб — притвор, за ним почти квадратная в плане трапезная, чуть ли не равная по размерам помещению для молящихся. Это объясняется тем, что часть монахов могла слушать богослужение, находясь в трапезной, и наблюдать за происходящим в главном помещении церкви через окна, размещенные по сторонам двери, соединяющей эти два помещения. На востоке церковь завершалась алтарем очень редкой в народном зодчестве формы в плане — в виде соединения двух пятигранников. При этом мастера, возводившие здание, отказались от смежной стенки между ними.
Фасадных изображений храмовой группы нет, но об облике Успенской церкви составить представление можно по находящейся в Подпорожском районе (Ленинградская область) в селе Шустручей Ильинской церкви. Она построена в 1781 году— на пятьдесят два года позже, чем церковь на Валааме. Сходство планов этих двух построек поразительное, близки и их размеры. Ильинская церковь несколько больше, и понятно почему. Если Успенская церковь — лишь составная часть крупного ансамбля, то постройка в Шустручье сама была главным объектом бывшего погоста[14].
Можно допустить, что прихожане, на чьи средства строилась Ильинская церковь, бывали на Валааме и немало дивились местной церкви, а затем решили у себя дома построить церковь по приглянувшемуся примеру. Если так, что вполне вероятно, главная клеть Успенской церкви была увенчана пятью главами, устроенными на крещатой бочке. Чтобы центральная глава не потерялась среди окружавших ее четырех глав, ее приподняли, поставив на небольшой восьмерик. Над многогранным покрытием апсид тоже были главки на небольших бочках. Кровля и все главки были покрыты осиновым лемехом. Нарядно выглядело крыльцо церкви с резными столбами, поддерживающими двускатное тесовое покрытие. Остается сожалеть, что пока не найдены графические изображения этой интереснейшей постройки. Впрочем, не будем себя обнадеживать — вряд ли они вообще сохранились, если когда-либо существовали.
Прошло немного времени, и пожаром в апреле 1754 года были уничтожены и незаурядные по своей архитектуре церкви, и колокольня, и хлебные амбары, и новая ограда, которую успели построить. Уцелела лишь часть монастырской стены над Святыми воротами да Благовещенская часовня.
Императрица Елизавета Петровна в течение 1754—1755 годов вкладывает крупные суммы в строительство монастыря. И уже к 1756 году он почти полностью отстроен заново. Вот некоторые интересные данные, характеризующие темп работ.
За неполных три месяца была чуть ли не полностью восстановлена ограда — 253 сажени. На этой работе трудилось около сорока плотников, получивших за свою работу 267 рублей 20 копеек. Здесь, хотя это и не столь существенно, хочу заметить, что длина ограды по периметру была не 250, как довольно часто сообщается в литературе о Валааме, а 300 саженей (около 640 метров) — 4 стороны по 75 саженей.
Строевой лес для строительства покупался на пильных заводах в Сердобольском и Салминском погостах и в Олонце. По словам игумена Ефрема, монастырский лес употреблялся главным образом на починку, так как «годных бревен мало имеется».
Очень важным историческим документом, позволяющим нам представить архитектурный облик второго деревянного Валаамского монастыря, является гравюра, помещенная в книге академика Н. Озерецковского «Путешествие по озерам Ладожскому и Онежскому» (СПб., 1792).
Судя по всему, на гравюре запечатлен июньский день. Возле берега, у причала, множество парусных судов — это приехали жители Приладожья на трехдневную ярмарку, традиционно проводившуюся на Валааме летом. Специально для них построены деревянные лавки и светлицы для постоя. Ярмарка приносила монастырю немалый доход — до трехсот рублей ежедневно только за предоставление лавок в аренду купцам. Кроме деревянных изб для приезжих на берегу много монастырских строений: амбары, склады, баня, рига и гумно, скотный двор. Рядом с пристанью деревянная Георгиевская часовня и еще одна часовня на самой пристани, на столбах, вбитых в дно залива. За изгородью овощной огород и луг, где несмотря на праздничный день убирают сено.
Художник на небольшой книжной гравюре сумел изобразить крошечные человеческие фигурки, наделив каждую своим характером. Вот опираются на палки пилигримы, позы которых выдают усталость, вот путники, судя по всему, из простого народа, о чем-то оживленно беседуют, на палках, перекинутых через плечи, висят котомки с немудреными пожитками. Группа людей собралась у пристани и у лавок. Несколько поодаль важные фигурки: стоят в цилиндрах, скрестив руки на груди. Но больше всего людей на крутом подъеме, ведущем к обители, расположенной на вершине почти лишенной растительности горы.
Постройки окружает деревянная ограда. Ее появление — одно из отличий нового монастыря от его предшественника. На первый взгляд ограда кажется оборонительным сооружением — настолько она надежна и основательна. Была она и достаточно прочной: рубленая из бруса, двухрядная. Однако в действительности ограда лишь похожа на крепостное сооружение: нет здесь мощных оборонительных башен, с которых можно успешно поливать штурмующих горячей смолой или сбрасывать на них тяжелые предметы. Но ограда здесь была нужна, слишком уж удален Валаамский монастырь от населенных пунктов. «Лихие люди» всегда могли угрожать спокойствию монастырской жизни. А может быть, такой оградой можно было защитить замкнутый мир иноков от волнений мирской жизни.
Перед самым входом в монастырь стоит часовня, обшитая тесом, с высоким шатром, украшенная резным карнизом. К часовне примыкает крыльцо под двускатной крышей, резные балясины поддерживают перила.
Над южными Святыми воротами «обреталась» Благовещенская часовня, с главкой, обитой осиновым лемехом, освященная в октябре 1754 года. Вся западная сторона ограды, единственная воспринимаемая со стороны Монастырской бухты, была дополнена часовнями: посередине, над воротами — Предтеченская часовня, на углу южной стороны — Ильинская, на углу северной стороны — часовня Косьмы и Дамиана.
Центром композиции монастырского двора была Преображенская церковь, пятиглавая, освященная в 1757 году. Ее главы и кровля были обиты осиновым лемехом, обработанным в форме полукруга и напоминающим рыбью чешую. Поэтому в документе, описывающем церковь, фигурирует выражение «крыта в чешую».
Рядом с Преображенской находилась теплая церковь Успения, освященная двумя годами раньше, с главой, также обитой лемехом и окрашенной «ярью зеленою».
В добавление к этим двум церквам в 1763 году появилась третья — Рождественская, теплая, поставленная на одной линии с северной стороной ограды. Ее глава, крытая «в чешую», была окрашена «ярью зеленою», а шея — «вохрою желтою».
Значительно возвышаясь над церквами, завершая храмовую группу, стояла многоярусная восьмигранная колокольня с верхним открытым ярусом звона.
В пределах ограды размещались кельи: настоятельские, больничные и братские, хлебопекарня, поварня и трапезная.
С восточной стороны за оградой рядом с колодцем стояла деревянная часовня, довольно значительная по размерам, с крыльца которой читалось Евангелие во время крестного хода.
На севере, на некотором удалении от монастыря были построены ветряная мельница, кузница, житяной и мучной амбары. А к востоку от ограды находился конюшенный двор и келья для наемных работников. Интересно, что в расположении построек вне монастырских стен сохранялась преемственность по отношению к предыдущим деревянным монастырям, существовавшим до пожара 1754 года.
Несмотря на размах строительства, Валаамский монастырь при издании штатов по духовному ведомству не был включен в число штатных обителей.
По ведомости 1765 года в заштатном мужском Преображенском монастыре было всего 11 пожилых монахов (средний возраст — 68 лет), содержащихся за счет подаяния богомольцев и за денежную плату, получаемую «от пристающих на берегах того монастыря ловцов, которые рыбу ловят в озере Ладожском, и за употребление монастырского леса на дрова». Тем не менее, монастырь продолжал расти. Опись за 1767 год показывает, что появился дом для приема странников, рабочий дом. Под горою у залива были построены кельи для бедных, хозяйственные помещения, лавки со светлицами.
[1] ЛГИА, ф. 251, оп. 2, д. 2573, л. 24.
[2] Там же.
[3] ЛОИИ, кол. 238, оп. 2, д. 319/1, л. 27.
[4] Забелин И. Русское искусство. Черты самобытности в древнерусском зодчестве. М. 1900, с. 138.
[5]ЛГИА, ф. 251, оп. 2, д. 1122, л. 1 об.
[6]ЦГИА СССР, ф. 796, оп. 17, д. 269, л. 9 об.
[7] ЛГИА, ф. 251, оп. 2, д. 2573, л. 51.
[8] В частности, такие исследования северорусского народного зодчества проведены ленинградским ученым Ю. С. Ушаковым.
[9] ЦГАДА, ф. 248, оп. 1, д. 3189, л. 296.
[10] Ю. С. Ушаков, анализируя ансамбли монументального зодчества, посчитав проект ограды за существующую постройку, оценивает храмовую группу на Валааме как хорошо уравновешенную (Ушаков Ю. С. Архитектурное наследие – в строй современности. Л.: Знание, 1980, с. 29,30). Это только подтверждает общую закономерность: ограду предполагали разместить в соответствии с принципами народной архитектуры, придававшей огромное значение гармонизации архитектурного ансамбля.
[11] ЦГАДА, ф. 248, оп. 1, д. 3189, л. 268 об.
[12] Николаев И. С. Профессия архитектора. М.: Стройиздат, 1984, с. 280.
[13] К примеру, упоминание Гизеля содержится в книге «Валаамский монастырь и его подвижники» (СПб., 1903, с. 71).
[14] Андреева Л. А., Коляда М. И., Кондратьева Е. В. По Ленинградской области. Л.: Лениздат, 1978, с. 103.